Мультипроза, или Третий гнойниковый период - Страница 3

И взять в толк не может, отчего это ворон-птица под окном у него часто летает, зелен-глазом зыркает и тревожно кричит, будто зовет в дальний, неведомый край старика...

И ведать он не ведает, что однажды дебелица говорит, номенклатурного сына за ухом почесывая, по бокам пошаркивая:

– А убей ты его, дорогой мой суженый, и квартира вся-то нам достанется... Это будет Абсолютное Зло.

– Да как же я его убью, – восклицает сын. – У него же колоссальный жизненный опыт!

А внучата тут же прыгают, про Чебурашку поют и пищат:

– А убей, и квартира вся наша будет, тиль-ля-ля?

Услышал такие разговоры Мосин и решил бежать.

5. Первый окровавленный труп выкатил глаза

Сел он назавтра у окна, в последний раз налил кипяточку в кружку, а мимо окна ворон тот самый летит, яйцами, бля, гремит.

Заплакал старик и понял все-все он в жизни своей.

– Не лети пустой! – сказал старик. – Можно ли я к тебе на шею сяду?

– Да уж давай, – ворон говорит. – Давно пора ко мне итить...

Сел босой старик, обхватил пощипанную шею пернатого и полетел на помойку, даже кальсоны не прихватил революционные, – с автографом Ленина, Котовского, Мичурина, Лермонтова и других боевых товарищей.

Летел он над двором, летел он над столом доминошным, за которым не сидеть ему больше, потом летел он над вокзалом Казанским...

И был-то вокзал весь в парах, и много-много кипяточку, стало быть, кипело там, и много людей всяко-разно бежало тудым-сюдым, позвякивая чайниками.

Как-то бежали: рязанцы-косопузые, чуваши краснорожие, таджики мордогладкие, молдованцы полупьяные, монголы на баранах, евреи при карманах, татары позолоченные, калмыки обмороченные...

Снова заплакал в связи со всем этим старик, а ворон глазом повел, укорил:

– Не плачь, дурень старый, – об ком плачешь?

А старик шею ворону преданно обнимает и говорит:

– Да как же мне не плакать, ворон-птица помоечная, как же мне слёз не лить! Вот лечу я с тобой, а ведь нет у меня в кармане ни паспорта, ни книжки пенсионной, ни красной ксивы моей бесценной-военной...

– А не надо ничего тебе этого, – ворон говорит. – На помойке заказов не дают, в очередь на телевизор «Рубин» не ставят...

И злорадно засмеялся ворон.

Вздохнул тогда Мосин и согласился с изощренным логицизмом.

И в первую же ночь он повел свою разбойную жизнь.

Увидел мяса шмоточек замызганный, а рядом тут кот-котофеич. Усом грозным шевелит, глазом золотым звенит, коготочком в глаз Мосину целится.

Вышел Мосин в бой, словно бы в юность вернулся.

Ветер ночной ударил над ним, зашуршал бумагами, жалобно завыл, чью-то смерть предчувствуя, а ворон захохотал громогласно над бачками, над контейнерами.

Сделал шаг вперед старик Мосин и стал душить кота-котофеича, приговаривая при этом:

– Эх, кот-котофеич, забулдыга и вор: или мышей тебе мало, а? Что ж ты честну человеку в пище отказываешь?

– Чисто мясо есть я хочу: то, что люди едят! – кот вцепился в ухо Мосину и стал есть, похрустывая хрящом.

Однако вырвался Мосин из опасных зубов, схватил палку и вытянул котофеича по спине. И тут же ворон взвился над трупом кота, завопил:

– Он – Гойя, он!

А номенклатурный сын с того дня с дебелицей по улицам рыскают, по подъездам заглядывают, в темны подвалы спускаются, с блохами борясь, – и идут сквозь них, зорко всматриваясь.

Высоко над головой номенклатурный сын держит в руке комсомольский значок, из груди с корнем вырванный. Словно золото он блестит, словно огнь во все углы полыхает, во все закуточки.

– Розыщи ты его, а убей ты его! – дебелица шепчет. – Пока живой беглец, он правочко имеет на квартиру, вот!

И номенклатурного сына она в щечки розовы целует, за ухом чешет, в бока поглаживает, а номенклатурный сын ножкой пузатенькой оземь бьет, зубом клацает, носом хрюкает.

...Вот как старик Мосин на помойке взялся.

Доел он кусок кишки с сыром из Потекоковой, посидел, сплюнул и ушел за контейнеры до времени.

6. Первое явление страшного московского оборотня Капитоныча

Между тем полдень разгорался, становилось душно.

В центре столицы, в одном здании окна были открыты. Они выходили на узкую кипящую улицу, всю утыканную памятниками.

Один из памятников – Юрий Третьерукий – наклонился, посмотрел в окно каменным глазом и отчего-то погрозил пальцем.

Из открытых окон валили клубы пара, разносивших по улицам запахи мяса, лука и водки.

На балкон вышел Петров П. С. и, потирая живот, наливая кровью глаза, завопил:

– Ба! И где это я оказался, идиот вонючий?!

Он пошатнулся, вцепился в перила с пузатенькими бомбошками и, свесившись, блеванул вниз.

К нему сзади подбежали запаренные члены кворума, стали скручивать ему руки, завязалась борьба.

Кто-то схватил кашне, стал душить Петрова П. С., чтобы временно умертвить и отнести в комнату.

– Временно умертвить меня хотите и отнести в комнату? – догадался Петров.

Он разметал людей по сторонам, схватил переходящее красное знамя и, вывернув рот в атакующем крике, ринулся внутрь.

Члены комитета, кворума и Красного уголка побежали за ним.

– Войсковые соединения выкатывай давай на мои глаза! – завопил Петров, в молодцеватой удали схватил молоденькую повариху и засунул ее в котел с мясом.

Для справки: Петров П. С. страдал гигантоманией и вторым случаем социалистического каннибализма.

Повариха закипела, завертелась, сверкая розовыми боками, а Петров закричал: